Павел Бусалаев начал заниматься иконописью в те годы, когда за «изготовление предметов религиозного культа» можно было получить срок. Он получил благословение у лаврских монахов, участвовал в возрождении иконописной традиции Оптиной пустыни, преподавал в Англии и писал книгу в Швейцарии.

Иконопись для него – не ремесло, не застывшая традиция, но развитие богословия образа. Созданные им образы святого Серафима Саровского, святого Саввы Сторожевского, святых новомучеников и многие другие – уникальные примеры молитвенного творчества в рамках православного канона.

 

30 лет в иконописи

В этом году исполнилось тридцать лет, как я стал иконописцем. Началось это так. Я поехал в Троице-Сергиеву Лавру, в Иоанно-Предтеченский храм, и попал на исповедь к игумену Венедикту, который теперь является наместником Оптиной пустыни.

Он там много лет стоял за аналоем, а за соседним принимал исповедь отец Алексий, будущий наместник Данилова монастыря. Отец Венедикт меня спросил: «Ты художник? А иконы пишешь?». «Нет» – ответил я. Тогда об иконописи я даже и не думал.

В то глубоко советское время в институте мы занимались академическим рисованием, должны были писать какие-то композиции в духе соцреализма.

Конечно, мы интересовались авангардом, ходили восторженными юношами на Малую Грузинскую, передавали друг другу разные альбомы, изданные на Западе – Кандинского, Малевича и даже Сальвадора Дали. Иногда нам перепадали куски современного западного искусства.

Но я совершенно не думал об иконописи. Вопрос застал меня врасплох. А отец Венедикт искренне удивился и сказал: «Ты художник и не пишешь иконы? Как же ты можешь?!». И этим своим удивлением поразил меня в самое сердце. Он велел прийти к нему во вторник следующей недели, я прогулял институт и пришел.

Отец Венедикт исповедал меня, затем внимательно осмотрелся по сторонам и спросил: «Сумка есть? Тогда становись сюда за аналой, повернись».

Я повернулся к нему, открыл сумку и он изящным движением, видя, что за нами никто не смотрит, откуда-то глубоко из-под рясы вытащил мне пакет и быстро бросил в сумку. Как оказалось, это были прориси с икон матушки Иулиании (Соколовой).

Я ничего не понял тогда, но ощутил важность момента. Не только потому, что отец Венедикт настоятельно убеждал удержать все это в секрете, но еще и потому, что этот тяжелый, увесистый пакетик, прориси матушки, снятые старым способом на фотобумаге, были одним из величайших прорывов в духовной жизни того времени.

Я получил этот ценный пакет, но где заниматься этими прорисями? Тогда я еще жил с родителями. Надо сказать, что мои бабушка и дедушка были не последними людьми по тем временам: бабушка – персональный пенсионер союзного значения, дед -персональный пенсионер республиканского значения. Конечно, они были убежденные коммунисты. При этом мы жили в пятистах метрах от Центра Управления Полетами в тогдашнем Калининграде, нынешнем Королеве.

Все мои родные были технократы и атеисты. Мой дед попал в тот партийный призыв, когда люди шли получать высшее образование и учились еще у профессоров дореволюционной школы. Партия призвала его учиться, и он доучился до замдиректора по технике безопасности одного из Королевских заводов.

Но до учебы он краткое время проработал в Луганском ЧК. Тогда на Украине пошла целая волна обновления икон. И энтузиасты «Союза воинствующих безбожников» начали ездить по селам со своим агитпропом. Для того чтобы лекции по безбожию были более убедительными, они возили с собой иконы и наглядно показывали во время лекции, как они «обновляются» и как они «мироточат».

Для этого на обратной стороне иконы аккуратно просверливались отверстия на уровне глаз, которые едва-едва доходили до красочного слоя, а в глазах делался изящный надкол, сзади вставлялась груша с водой, и во время агитации из глаз начинали литься «слезы».

Другая икона, которую ставили над лоханками с нашатырным спиртом, во то же время эффектно «обновлялась» – пары нашатыря так действовали на олифу на иконах, что она скручивалась и комьями падала в лохань. А мой дед с сотоварищами-чекистами в черной курточке и с наганом защищал лекторов-безбожников от возможных эксцессов со стороны «отсталых крестьянских масс».

Можно вообразить его шок, когда он узнал, что его внук – не только верующий, да еще и стал иконописцем. То есть, это не просто был шок, а колоссальная семейная трагедия. Когда они узнали, что я верующий – это был для них просто крах жизни.

И дед в задумчивости, помню, когда я проходил мимо него, как-то сказал: «Ну что же мы с ними чикались? Что же мы всех их не перерасстреляли?». Правда, через много лет он смягчился, и даже подарил на день рождения своему сыну книгу «Закон Божий».

От соцреализма к обратной перспективе

А дальше я выяснил, что, оказывается, у меня в институте были тайные верующие и даже один иконописец. Я, кстати, очень благодарен своему институту – художественно-графическому отделению Педагогического института имени Ленина – за то образование, которое получил.

Мы не были в узком смысле живописцы, скульпторы или графики. Чего я только там не делал – помимо графики и живописи у нас был металл, гальваника, литография, я даже плел макраме и складывал оригами.

Так вот, выяснилось, что на нашем курсе целых семь человек из пятидесяти были верующими. Это был наибольший процент среди студенчества тех времён, я думаю. Другое дело, что мы на тот момент все находились в поисках: помимо православных среди нас были иудеи, мистики-антропософы.

Естественно, мы держались друг к другу поближе, потому что вокруг было разливанное атеистическое море, которое претендовало быть единственной формой реальности. Мы были сплочены. Кстати, одним из первых найденных мной в институте иконописцев был будущий протоиерей Николай Чернышев, который сейчас преподает в Свято-Тихоновском Университете, он учился на курс старше меня.

Но он уже тогда был птицей настолько высокого полета, что у нас было мало возможностей общаться на равных. Он очень серьезно относился к иконописи, уже участвовал в росписях храмов, а я еще довольно долгое время разгильдяйничал, присматривался к иконописной системе выражения реальности.

Это, в частности, выразилось в том, что одно из курсовых заданий – «портрет в своей технике», я выполнил в технике парсуны. «Парсуна» – это то же самое, что «ленчафты», так иконописцы 17 века называли персону, то есть портрет, и ландшафты, то есть пейзажи. Делали они их в технике иконописи.

Я сознательно решил вернуться по обратному ходу истории, изучить технику иконописи через портрет. «Шутка удалась»! Выслушав немало русской речи от портретируемой, я всё же решился выставить работу на просмотр. После просмотра секретарша вызывает меня к декану.

Я, полный грозных предчувствий (ведь у нас так называемое «идеологическое» высшее учебное заведение), захожу в кабинет и вижу мой портрет и хохочущих профессоров живописи. Один из них, вытирая слёзы, спросил меня: «Павел, дорогой, что ты с нами сделал»?

Но, конечно, не парсуна, а японское искусство и Анри Матисс очистили меня от «бремени плоти» соцреализма. Переломный момент произошел со мной в музее Андрея Рублева. Мы ведь в институте занимались не просто прямой перспективой, а старались найти наиболее четкие, выразительные способы ее реализации – это было нашим жизненным заданием как будущих советских художников.

Мы делали специальные упражнения, чтобы бросать взгляд через десятки километров и возвращать его обратно, таким образом, мы чувствовали пространство, ощущали его. Как то на пленэре ко мне подошел преп и спросил: «Ты где пишешь?». «На холсте» – ответил я изумленно. «Каком холсте?! Ты пишешь лесок, который от нас за три километра. Так и бросай кисть за три километра»! Всё было очень серьезно.

И вот я зашел в музей Андрея Рублева. Не могу сказать, что я испытал что-то сильное и необычное, просто ходил между икон несколько часов в задумчивости. Но когда я вышел из музея, я увидел, что машина прямой перспективы во мне как в художнике сломалась.

Я вдруг оказался совершенно в другом пространстве, я увидел заворачивающийся под меня асфальт, всё вокруг перестало дышать своими объемами. У меня произошло изменение видения пространства. Я, как дети, оказался в мире обратной перспективы.

А вот после окончания института я попал к моему первому серьезному учителю. Это был иконописец Александр Вахромеев, племянник нынешнего митрополита Минского Филарета, у которого в течение полугода я учился иконописному рисунку и бил в ступке минералы, а затем тер из них краски. У него была мастерская в частном доме на станции «43-ий километр», недалеко от Софрино.

Как же я ему благодарен за это растирание красок и разные вторичные работы! Когда камни на твоих глазах превращаются в этакое цветное озеро, и ты в этом озере пребываешь не день и не два, начинаешь чувствовать естественную красоту естественных пигментов. Это чувство, которого современные художники практически лишены.

Слишком большой соблазн работать в технике акрила, искусственных темпер: они очень простые в обращении, надежные. За тебя все уже подумали, тебе всё приготовили. Естественные пигменты очень капризные, все со своим характером, своими особенностями, но пока именно на них было создано все лучшее, что есть в мировой иконописи.

Оптина

В 1988 году я уехал в  Оптину  пустынь с намерением стать монахом. И очень обрадовался, когда меня отправили на послушание на кухню, потому что начинать с кухни была старая Оптинская традиция. Почувствовав, что я в традиции, радостно стал чистить картошку.

Но недолго длилась моя радость, потому что зашел послушник и спросил: «Кто здесь Павел Бусалаев?» – «Я» – «Вы художник?» – «Да» – «Вы должны пойти в иконописную мастерскую». Так я оказался в иконописной мастерской в первые годы ее возрождения. И там я встретился с удивительными людьми.

В первую очередь, это игумен Ипатий (Троицкий), который стал моим учителем и духовником. Человек большого духовного благородства и особенных знаний и дарований.

Он долгое время работал реставратором, поэтому знал изнутри саму материю иконописи. С другой стороны, он умел одновременно видеть икону и как искусство, и как молитвенный образ. Образ, побуждающий к движению души по направлению к Богу.

При этом он имел дар видеть те смыслы, о которых я слышал только от него и больше нигде не услышу. У него действует по отношению к иконе то же самое, что абсолютный слух по отношению к музыке. Это – абсолютный слух в иконописи.

Он всегда видит проявление фальши, какого-то недостойного отношения к иконописи, которое реализовалось в иконе, также видит и проявление незрелости, случайности, неосмысленности. И того худшего, что есть в современной иконописи – простого человеческого желания покрасоваться своими умениями и дарованиями не Бога, а себя ради.

Когда мы писали иконы вместе, он проверял их на молитве. Тянул перед ними свои бесконечные четки, вычитывал перед ними длинные монашеские правила.

Я помню, как он подходил к большой иконе, к лику, молился перед ней, а потом, через два-три дня, говорил: «Да, все-таки оживки нужно притушить, мешают». Это значило, что блики в глазах надо пригасить: мешают молиться.

Тогда иконописцев было немного, и все мы пришли туда не благодаря сложившейся ситуации, а вопреки ей.

Я потом узнал, что за изготовление предметов религиозного культа была статья УК, которая предусматривала от 3-х до 5-ти лет – это, конечно, сужало количество желающих заниматься иконописью.

Но даже, если бы я узнал об этом вначале, это бы ничего не изменило, потому что в жизни нашего поколения вхождение в икону было результатом наших духовных поисков.

Это было необратимое движение вперед, связанное именно с внутренней жизнью в Боге. Быть иконописцем – это лучшая возможность для художника, лучшее дело для художника в этом мире.

Старец Софроний (Сахаров)

Следующим эпохальным событием для меня стала встреча с архитмандритом  Софронием  (Сахаровым)  Книга «Старец Силуан» в свое время произвела большое впечатление на многих. И когда я узнал о том, что можно увидеть того, кто ее написал, то, конечно, всей душой стремился это сделать.

Встреча с отцом Софронием – это тема особого разговора. Но главное – я пережил опыт духовного руководства во время иконописания.

Причем, это духовное руководство было от одного из ведущих духовников Русской Церкви. Отец Софроний ведь сам был художником перед тем, как уйти в монашество.

В Париже он стоял на высоком уровне среди художников своего времени, участвовал в выставках, имел хорошие перспективы. Но избрал все-таки монашеский путь и на этом пути достиг удивительных высот, его книга «Старец Силуан» – это словесная икона святого.

Там я пережил несколько очень важных для меня сюжетов. Во-первых, сам еще недоучка, я был поставлен старцем учить. До этого я и так, в силу того, что окончил пединститут (а это наносит профессиональную деформацию на остаток жизни), кого-то чему-то все время подучивал. Но тут я получил еще и благословение на преподавание.

Затем я получил благословение на то, чтобы написать книгу об иконописи. «Напишите книгу», – было сказано мне. Но самое главное – то, что я пережил незабываемый опыт духовного руководства в процессе иконописания.

Я писал там икону. Это было практическое занятие для матушек, которые учились иконописи. И почти каждый день, превозмогая боль, 97-летний старец приходил к нам в иконописную мастерскую. Для него это был очень трудный путь. Он, приходя в мастерскую, мог две минуты пытаться с великим усилием переступить порожек.

У меня периодически возникали вопросы, я проговаривал их про себя, думал, так поступить или иначе. После Оптиной я относился к явлениям прозорливости со внимательным спокойствием. И для меня уже не было удивлением, что старец вслух задавал мне те же вопросы: «А не хотите ли вы внести золото в нимб?», – например.

Говорю: «Я как раз сейчас думал на эту тему, как Вы благословите!» – «Вы иконописец – вам решать». И так было несколько раз, когда он подходил и смотрел на икону. В конце моей работы он сказал: «Да, это, наверное, первое серьезное произведение иконописи в нашем монастыре».

И вдруг, однажды, когда он ушел, его келейник отец Серафим Барадель (ныне Покровский) сказал мне: «Знаешь, он практически не видит этой иконы, у него остаточное зрение».

Многим выдающимся иконописцам приходилось годами жить среди людей, которые абсолютно их не понимают. А мне так повезло! Когда я уезжал, мне подарили репродукцию с картины одного англичанина, где иконописец на Афоне пишет икону, а сзади него стоят три поколения монашества: живо жестикулирующий молодой послушник, монах-средовек, задумчиво оглаживающий бороду, и сидящий на кресле умиротворенный, созерцающий и молящийся старец.

Это был образ того счастья, которое я испытал в Оптиной Пустыни. А с отцом Софронием я смог пережить еще и нечто большее. Когда твоя работа – не просто благочестивое ремесло и даже не церковное служение, а плод совместной молитвы и желаемый результат усилий тех людей, для которых икона, образ являются, в свою очередь, вдохновением к молитве. И при этом всё ведётся человеком, просвещенным Благодатью.

У старца был дар формулировать ёмкие выражения, характеризующие тонкие аспекты духовных реалий. Это видно по книге «Старец Силуан», это слышно по записям его бесед. Многие и многие переживали опыт узнавания того, что знали, но не могли выразить.

Расскажу о себе, об одном неожиданном случае. Под конец моего пребывания в монастыре я уже был похож на иссушенный осиновый листок. Это произошло от избытка всеобщей любви, труда и изложения технических подробностей иконописи на английском языке. В мастерскую входит Старец.

-Что с Вами?

Я начинаю что-то спутано объяснять.

И тут русский аристократ, художник и писатель, владеющий «ещё тем русским», литературным, духовник пяти афонских монастырей и создатель своего собственного, владеющий литургическим русским, французским, литургическим греческим, новогреческим и английским, говорит мне.

– Всё ясно. Икона сожрала все силы!

Годы идут, а я до сих пор не нахожу более емкого выражения человеческого аспекта иконописного процесса.

Можно сказать, что из Англии я улетел. Но не на самолете, а на крыльях.

Отец Мишель Кено (pere Michel Quenot)

Получив благословение написать книгу, я поначалу попробовал сделать это сам. Меня постигло глубокое разочарование в своих собственных литературных возможностях и ощущение полной неспособности реализовать благословение старца.

Но однажды в мастерской моего друга появилась икона святого Иосифа Обручника, написанная мной в общую благодарность от прихода святого князя Владимира, что «в Старых Садех», для христиан-католиков из Швейцарии, немало потрудившихся для восстановления Ивановского монастыря.

Неожиданно в мастерскую зашли другие швейцарцы, что само по себе было уже удивительно: нельзя сказать, что в 92-м году граждане Швейцарской Конфедерации косяками ходили по иконописным мастерским. Когда они увидели икону, один из них сказал: «О, это то, что мне нужно! И это тот иконописец, который мне нужен. Куда пишется эта икона?». На что мой друг ответил: «В Швейцарию».

Гость посмотрел на него с недоуменной укоризной и сказал: «Католикам пишете? Я знаю все православные храмы в Швейцарии, все до единого. Пишете католикам, а православные храмы пустуют?». Это был профессор филологии Мишель Кено. Потом выяснилось, что Мишель был послан к нам старцем Софронием.

Вот так я познакомился с человеком, с которым я частично, но исполнил благословение старца: книгу мы написали с ним вдвоем. Она называлась «Диалог с иконописцем» и вышла в издательстве «Серф» в Париже в 2002-м году.

Важно, что Мишель стал православным богословом благодаря иконописи. Изначально он был ревностным католиком из хорошей католической семьи. В их доме часто бывали священники и монахи. Он ездил на разные форумы католических активистов.

Однако некоторые образы веры, которые являло католичество и многое из того, что было изображено в католических храмах,повергало его в недоумение. Мишель был не одинок, об этом хорошо говорили,писали и пишут сами католические писатели и богословы.. Но достойной альтернативы как старым, изжившим себя формам выражения священного , так и авагадистским поискам не наблюдалось. Как раз в это время стали появляться русские книги об иконописи и, благодаря русской эмиграции, тема православной  иконы  заняла достойное место во Франции. Мишель «увидел» икону, и это глубоко изменило его жизнь.

Прошло еще довольно много времени до той поры, пока он стал православным. Этому, в частности, сильно мешало то, что он знал в Католической Церкви достаточно широкий круг людей – многие из них до сих пор его приятели, хорошие знакомые, друзья. Он знал, что существуют крепкие, молитвенные и серьезные католические общины, но он не мог найти подобную общину в Православной Церкви.

Он говорил, «когда встречался с православной общиной я часто видел «total decadence». Но через какое-то время он решил, что все-таки выбирает веру, а не людей, и принял православие. И уже тогда начали происходить встречи, которые его укрепили на этом пути.

С ним стали случаться разные неслучайные истории. Например, когда он был на Афоне и зашел в храм Великой Лавры, он увидел человека, который, стоя к нему спиной, сосредоточенно чистит подсвечник. Это был первый его визит в Лавру и первый приход в монастырь.

Итак, монах чистит подсвечник, стоит к нему спиной, ни на кого не смотрит, затем посмотрел куда-то вверх, подошел к Мишелю и, обратившись к нему на французском языке, сказал: «Мишель, мне надо с вами поговорить. Вы знаете греческий язык? Когда будете проходить мимо братии, мы будем говорить с Вами на греческом языке, потому что, если они узнают, что я знаю французский, то меня поставят водить экскурсии, а я этого не хочу».

В этом смысле русские монахи не сильно отличаются от греческих, мало, кто любит водить экскурсии и часто скрывает знание языка, чтобы, по монашескому остроумному выражению, не «поймали за язык».

Потом он зашел к игумену румынского скита, они долго говорили об иконописи, он поразился тонкому знанию, чутью игумена, а затем они пошли в храм. Мишеля неприятно резанула разница между тем, о чем они с игуменом говорили и тем, что он увидел на стенах храма.

Когда они вышли после службы, игумен подошел и сказал: «Мишель, не переживайте, все это скоро упадет. Русские, которые обезобразили этот храм в XIX веке, допустили большую ошибку и вместо речного песка добавили морской, скоро эти ужасные фрески осыплются».

Его встречи на Афоне и в других святых местах – особая тема. Господь явно вел его к тому служению, к которому он был предназначен. Его первая книга об иконе «Икона – окно в Царство» была переведена на 17 языков, в том числе  и японский. В Дании она называлась «Окно в Абсолют», где-то в других странах «Окно в вечность», но образ иконы – окна, через которое мы видим открывающиеся реалии Царства Небесного сохранялся во всех языках.

Через несколько лет Мишеля рукоположили в священники. И я стал писать иконы для храма Покрова Божьей Матери в славном городе Фрибуре, столице одноименного кантона в Швейцарии. На сегодняшний момент все иконы в этом храме написаны мной.

Теперь это было соиконотворчество с Мишелем. Особенность была в том, что каждая икона решала две задачи: она создавалась не только для храмового пространства, но и как иллюстрация для его многочисленных книг.

Дело в том, что его книги не об иконописи как о мастерстве и даже не как о форме церковного служения, они – ключ к духовным реалиям, которые выражаются через иконы. Особенность его видения – это и смелость в изложении тех духовных реалий, которые он знает на своем личном опыте и из опыта Церкви. В его книгах соединяются богословие и история Церкви и церковного искусства, притчи ивысказывания святых отцов, жестко поставленные вопросы и неожиданные ответы на них. Малая часть переведена на русский язык, но я думаю – это дело времени.

 

Живая традиция иконописи

Новые иконографические разработки у меня появились в последние годы, именно из общения с теми людьми, для которых иконопись – это живой процесс, которые пытаются и словом и делом, как отец Мишель и отец Ипатий, раскрыть для современного человека смысл того, что в иконах заложено.

Ясное дело, что многие годы наше поколение иконописцев изучало технологию и иконописный язык, а изучение любого языка начинается с азов, с алфавита, затем мы складывали слоги, затем пытались писать без ошибок слова.

Таким образом, не одно поколение иконописцев провело очень важную работу, оно само училось и учило других говорить на иконописном языке. Но, в конце концов, теперь этот язык достаточно освоен, чтобы начать говорить на нем о тех реалиях, которые в Церкви еще не явлены, но которые, тем не менее, нужно явить.

Например, для нас в России это особенно важно, потому что связано с темой новомучеников. Я помню, как-то раз меня пригласили на консультацию, нужно было изобразить на клейме важный момент в жизни священномученика, когда сын протестантских родителей, узнав о том, что между Германией и Россией начинается война, в Германии садится на последний поезд, который везет его в Россию.

Вот такая вот иконографическая задача – изобразить судьбоносный последний поезд. И так же – многие другие вещи, связанные с житиями   новомучеников. Одно дело, когда мы рисуем святых в стилизованных одеждах давно ушедших веков, и это дает нам возможность свободы. Иное дело, когда мы должны раскрывать в иконе, не разрушая литургическую составляющую иконописи, реалии, которые не столь далеки от нас, которые всеми узнаются.

Другой круг проблем, например, связан с тем, что пониманию именно нашей Церкви, благодаря уникальному историческому опыту, часто тяжелому и кровавому, открылись те вещи, которые были недоступны в XIX-м – начале XX-го веков.

Все знают о трудностях, связанных с канонизацией преподобного  Серафима  Саровского. . Естественно, житийные иконы, даже литургические листки, имели лишь определенное количество вполне четких, ясных клейм, а другие цензурой не допускались. Для меня, например, как и для многих православных, его беседа с Мотовиловым о цели христианской жизни, была поворотным моментом в жизни.

Мы должны пересмотреть некоторые вещи, договорить некоторые сюжеты, которые по тем или иным историческим причинам были недоговорены. Есть акценты в церковной истории, которые необходимы для нас, и мы обязаны раскрыть, выявить их, используя язык иконописи, но при этом все это должно находиться в рамках традиции.

Но традиции в церковном искусстве живут именно потому, что они постоянно обновляются. Традиция, которая воспроизводит лишь кальки с самой себя – это уже мертвая традиция, можно смело сказать, что это уже мумия традиции.

Живая традиция постоянно открывает новое, постоянно воиконовляет то, что не было воиконовлено, но нуждается в этом.

Разумеется, изображение должно быть каноническим, творчество развивается в рамках канона. Но здесь важно не переборщить с запретами. Запрещения могут негативно повлиять на тех людей, которые законопослушны в Церкви.

Для веселых «духовидцев», которые способны изобразить в иконописи «не сущее яко сущее», для безответственных духовных экспериментаторов запреты не писаны, даже если они будут скреплены патриаршей печатью.

Поэтому я и говорю, что мне повезло: Бог дал мне таких учителей, которые меня долгое время контролировали, воспитывали мой внутренний вкус. Вопросы моего отношения к иконе и к определенным вещам в иконе были частыми вопросами на моей исповеди.

Саров

Я уже говорил о том, как повлияла на мое понимание Православия беседа преподобного батюшки Серафима с Мотовиловым о цели христианской жизни. Я даже не мог представить, когда начинал учиться иконописи в беспросветно советское время, что именно мне придется первому пытаться решить задачу изображения этого события в иконе.

Дело ведь не в том чтобы изобразить преподобного Серафима и Мотовилова, сидящих друг напротив друга. Нужно иконописными средствами отобразить «Явление Духа Святого», как его описал Мотовилов. То есть так, как раньше никто не изображал.

К тому же икона предназначалась непосредственно в Саров, именно на то самое место, где «беседа» произошла. Там сейчас построен Храм Духа Святого, где икона и помещена.

Нынешний Нижегородский владыка Георгий и Фонд преп. Серафима Саровского дали возможность сделать то, на что решились бы немногие – воиконовить событие по описанию очевидца.

Саввино-Сторожевский монастырь

Целой эпохой в жизни была работа в Саввино-Сторожевском монастыре. Это монастырь около Звенигорода, третий по посещаемости в России. Одна житийная икона  преподобного  Саввы  Сторожевского  чего стоит – 32 больших клейма. В этих 32-ти двух клеймах – период времени в шесть веков – от прихода Преподобного в монастырь до 1998 г.

На трех с небольшим квадратных метрах иконописи, помимо самого преподобного Саввы, нужно было уместить святых, царя и принца Италийского, монахов, разбойников, болящих, войско Наполеона, большевистских грабителей, комиссаров и чекистов, профессора, множество священства во главе с Патриархом. Еще и медведя, задирающего царя Алексея Михайловича!

Половину клейм пришлось придумывать заново. Я опирался на аналоги, но клейма с наполеоновскими войсками, разорявшими монастырь, чекистами, вскрывавшими мощи, конечно, абсолютно новые.

Новая иконопись или «православный рокапопс»?

Забавно, но сейчас пришлось столкнуться с вопросом от молодых: «Что, Вы заканчивали, Свято-Тихоновский?» Ну что тут скажешь… Отвечаю, что отношусь не к тому поколению, которое дипломы получало, а к тому, которое их выдает.За свою жизнь в иконописи я прожил несколько жизней, и безо всяких там перевоплощений. Начинал с криптохристианства советской поры, далее – возрождение Церкви, а значит и иконописи в монастырях и храмах. Полноценная работа в Швейцарии и Англии. Преподавание. Вхождение в экспертное сообщество.

Я очень рад, что люди начали получать настоящее полноценное иконописное образование. Вместо кухонь, каких-то маленьких келиек, комнатушек – хорошие светлые мастерские, все материалы доступны, технологии известны. Полноценные иконописные школы в разных городах. Постоянно действующие галереи иконописи.

Но сегодняшнее время меня тревожит все больше и больше.

Помните, как в Евангельской притче: – «Не доброе ли семя ты сеял на поле своем? Откуда же на нем плевелы?». Плевелы попёрли – по-другому не скажешь. Местами и пшеницы не видать.

Для одних иконопись стала заработком. «Сержант, ничего личного – просто бизнес…» Для вторых – не только заработок, а еще и самопиар по типу «И снова мы лучшие!» Для третьих – занятие приятным делом, без понимания смысла и цели иконописи.

Есть еще четвертая категория – люди, которые выдают благочестивые плакаты или лубки за иконы. Или просто «от ветра главы своея» придумывают новую «иконографию» Богоматери и святых.

Есть ещё и те, кто насыщает процесс иконописи неким тайным знанием, а круг учеников автоматически становится обществом посвященных внутри непосвященной Церкви.

Существуют целые артели, где иконописный канон с его собранностью и строгостью выродился в ботву каких-то рюшечек, кружочков, завиточков.Все это привело к массовому появлению в храмах и монастырях живописи, которую я называю «церковный рокапопс». Потакание самым невежественным, непритязательным, дурным вкусам заказчиков стало нормой жизни для многих, называющих себя иконописцами.

Я думаю, мы должны разделять творчество в каноне и то «творчество», когда человек берет иконописную форму и начинает самобытничать, часто ссылаясь на благословения старцев или просто «по зову благодати».

Мы здесь не первые, все это гораздо раньше началось на Западе, появилось удивительное по своей смелости общество протестантских и католических «иконописцев» – «Bridge building images».

Поначалу я думал, что это компания негодяев, которые откровенно хулят все наше святое, пока не выяснил, что это вполне себе благочестивые люди, искренне желающие процветания своих церквей, и по наивности своей уверенные в том, что то, что они делают – хорошо, и это и есть реальное обновление иконописного языка.

Наши доморощенные «обновленцы от иконописи» по сравнению с этими людьми – наивные дети. Да, они могут нарисовать на иконе Богородицу в кольчуге и шлеме, но никто не сможет набраться «борзоты всяческой» и написать икону американского президента, знаменитого суфия или иконы Ганди или Мартина Лютера Кинга, которые и иконопись-то в принципе не жаловали.

А ведь все это творится в иконописных формах и по нашим учебникам. И когда я был в Англии, то видел, что редкий церковный офис не был украшен творчеством этих агрессивно-креативных людей.

Всё это понуждает тех, кто, подобно мне, довольно рано начал писать иконы, трудиться не только кистью, но и словом, разъясняя и убеждая нашу более юную братию не поддаваться духу века сего.

Тут уж кто как умеет лучше – кто словом, а кто – раскинув виртуальную сеть. Ничего не поделаешь – «Кому много дано, с того больше и спросится».

Беседовала Ксения Лученко