ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН-ЭПОПЕЯ
«ВЕЛИКОЕ НАСЛЕДСТВО»
Когда-то эта книга называлась «Колесница Гелиоса»…
Вышедшая в 1993-м году 100-тысячным тиражом, она сразу же завоевала заслуженную любовь читателей и до сих пор является одной из самых «зачитанных» книг в библиотеках и популярной на сайтах любителей исторической литературы. Однако, несмотря на это, автор во время своего воцерковления переосмыслил свой роман, и, кроме того, написал большой эпилог, закончив, таким образом, сюжетные линии главных героев, чего не было ранее. Но работа не прекратилась и на этом. В итоге появилась задумка большого романа-эпопеи «ВЕЛИКОЕ НАСЛЕДСТВО», включающего в себя 7 многоплановых исторических романов: «Око за око», «Завещание бессмертного», «Скифская стрела», «Поверженный идол, или Закат на Олимпе», «Святое время», «Тайный свиток» (роман в повестях и рассказах), «В Лето 2010…».
В своей эпопее автор повествует о судьбе и духовных поисках эллина Эвбулида и его потомков, в том числе и наших предков, славян; о долгом, трудном пути человечества в поисках Истины и обретения ее во Христа, начиная со 2-го века до Рождества Христова и доводя эту неразрывно связанную с христианством историю до нынешних дней…
«Око за око» — первый роман исторической эпопеи «Великое наследство» монаха Варнавы (Санина), о жизни человека до Рождества Христова. В остросюжетной увлекательной форме автор размышляет о попытках духовного поиска людей до прихода в мир Спасителя, во времена язычества. Это – их борьба за свою совесть. Блуждающие, как в потемках, ибо не было тогда Света Христова просвещавшего мир, они даже не всегда понимают этой борьбы. И то, что считает, например, своим поражением главный герой романа эллин Эвбулид, который жертвует собственной свободой и жизнью, чтобы не погубить других людей, в итоге оказывается главной его победой. Как, наоборот, уверенный в том, что победил, римлянин Луций Пропорций, терпит сокрушительное поражение, окончательно убивая свою совесть…
ОКО ЗА ОКО
Исторический роман
Светлой памяти моей матери,
открывшей мне неведомый мир античности
и научившей меня самой первой молитве
ПРОЛОГ
Последняя треть второго века до Рождества Христова вступала на изнемогающую от людских бед и страданий землю.
Всюду, куда только ветер доносил звуки человеческого голоса, где шумели города, зеленели пашни, цвели сады, — люди воевали или готовились к войне.
Германцы — с фракийцами, сарматы — с предками славян, парфяне — с армянами: не было такого дня, чтобы где-нибудь не скрещивались булавы с мечами, махайры с копьями, пики с палицами, чтобы не лилась человеческая кровь после короткого свиста нашедшей свою жертву стрелы.
Слезы и смерть, вера и неверие правили миром в то жестокое время.
И все-таки жизнь брала свое.
Как выросшие каким-то чудом среди гранитных скал былинки, таилась на земле любовь, жило искусство, дарила людям недолгое счастье нежность.
Во Фракии и Германии, в Парфии и Армении рождались дети, они отстраивали разрушенные города, возрождали выжженные сады и создавали поэмы и статуи, которые до сегодняшнего дня поражают наше воображение.
Но было на земле и такое место, где пепелища зачастую так и оставались пепелищами, а руины — руинами.
Имя ему — Средиземноморье.
Первые две трети века пронеслись по многим его городам, грохоча обитыми гвоздями калигами римских солдат, сверкая серебряными орлами их непобедимых легионов, скрипя колесами обозов, наполненных награбленным добром.
Стон и проклятья стояли над развалинами столиц и поселений, над бесконечными вереницами вчерашних пахарей и гончаров, кузнецов и поэтов, женщин и детей, уводимых угрюмыми легионерами в рабство.
Казалось, не было в мире силы, которая могла бы спасти человека, будь он царем или рабом, от неумолимых римских когорт…
Сокрушив в начале века Карфаген, Рим стал безраздельно господствовать в Западном Средиземноморье. Но уже вскоре это показалось ему недостаточным. Высмотрев новой жертвой Сирию, он подкупом, обещаниями и угрозами собрал вокруг себя многочисленных союзников и разгромил царство Антиоха Великого, вся «вина» которого заключалась в том, что он попытался присоединить к себе Грецию, чье богатство давно уже притягивало жадные взоры самого римского сената.
Затем настал черед и самих союзников.
Первой участь Сирии разделила некогда могущественная Македония.
Римский консул Эмилий Павел в битве при Пидне нанес страшное поражение царю Персею и провел его перед своей триумфальной колесницей по ликующим улицам Рима.
Потом подошла очередь острова Родос и Ахейского союза. Лучшие лучники мира, воины знаменитой македонской фаланги, ахейские пехотинцы-гоплиты теперь сами стали рабами и подданными великого Рима. Была отправлена в Италию заложниками и тысяча знатных греков.
Но даже это не спасло Грецию от римского владычества.
В печально знаменитом 146-м году до Рождества Христова почти одновременно с разрушением Карфагена был стерт с лица земли цветущий город Коринф. Оставшиеся в живых его жители были проданы в рабство, и с этого часа великая эллинская страна потеряла свою самостоятельность, превратившись в римскую провинцию1 Ахея или ,по-римски, Ахайя.
К началу 620-го года от основания Рима2 в число таких провинций, из которых наместники, и римские купцы, и ростовщики выкачивали все богатства, уже входили Италия, Сицилия, Корсика, Сардиния, Македония, Испания…
«Вечный город» напоминал огромную акулу, переваривающую добычу и уже жадно поглядывающую на весь остальной мир, как бы собираясь заглотить его целиком. Останавливало его лишь то, что в последнее время ослабела армия республики, и все неспокойнее становилось в самом Риме.
Воспользовавшись этим, восстала Испания. Упорно держалась в течение вот уже семи лет ее небольшая крепость Нуманция. Вновь ожила свободолюбивая Сирия, а в пограничной с Италией Сицилии появилось целое царство восставших рабов.
И, тем не менее, Рим продолжал оставаться самым могущественным и ненасытным государством мира.
Поправить его финансовые дела, дать новых рабов и земли могла только новая провинция.
Становилось ясно, что недалек тот день, когда римские легионы превратят в нее еще одно свободное царство.
Но какое?..
В понтийских гаванях и пергамской библиотеке, в александрийском мусейноне и афинских термах, в иудейских дворцах и даже в далеких галльских хижинах только и говорилось об этом…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЭЛЛИНЫ И РИМЛЯНЕ
«Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное?»
(Псалом 2:1)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
- Филоромей
В мужской половине скромного дома Эвбулида, состоявшего, как и большинство афинских жилищ, из двух комнат-клетушек, задолго до рассвета собралась вся его семья. Морской ветер порывами налетал на дверь, и в обогретое лишь пламенем жаровни помещение доносилось влажное дыхание аттической зимы. Сам Эвбулид, молодой эллин, лет 35-ти, с добрым, открытым, рано располневшим лицом, сидел за низким столиком и перекладывал из ларца в кошель серебряные монеты.
— Сто пятьдесят пять, сто пятьдесят шесть, сто пятьдесят семь, — приговаривал он, посматривая сияющими глазами на жену и детей.
Те, в свою очередь, неотрывно следили за каждым его движением.
Крупные монеты с профилем Афины Паллады выглядели вызывающе среди убогой обстановки: старых клине-лежанок, грубых сундуков, дешевой глиняной посуды по углам.
Единственной дорогой вещью в доме был мраморный канделябр в виде вазы, купленный хозяином полмесяца назад в лавке римского торговца.
… В тот день, засидевшись в харчевне, Эвбулид явился домой навеселе и прямо с порога заявил жене:
— Радуйся, Гедита, с этого дня мы начинаем новую жизнь!
— Этого нам только не хватало… — проворчала Гедита и с укором взглянула на мужа. — Дети голодные, а ты тратишь деньги на вино. Небось, еще и угощаешь своих друзей, любителей выпить за чужой счет…
— Глупая женщина! Я говорю правду! — воскликнул Эвбулид. — У нас теперь есть своя собственная мельница!
— А может, новый дом или земельный участок за городом?
— Будет тебе и участок! И новый дом, и дорогая мебель с фигурными ножками. Все будет! Но сначала нам принесут целую гору денег, которую я одолжил у одного оч-чень важного и хорошего человека!
— Иди спать, Эвбулид! — не поверив ни одному слову мужа, устало посоветовала Гедита. — Да, и когда принесут эту гору денег, не забудь предупредить, чтобы сняли обувь за дверью…
Однако Эвбулид, вопреки обыкновению, не спешил на свою половину. Хитро прищурившись, он вытянул вперед руку, которую до этого держал за спиной, и показал канделябр.
— Значит, не веришь! А это тогда что?
— О, боги! — всплеснула руками Гедита, глядя на вырезанное в центре канделябра изображение Гелиоса, мчащегося в своей колеснице. Белые лошади, бог в лучистом венке, разные животные, страшные скорпион и рак на его пути были, словно живые. — Неужели в Афинах есть еще люди, которые могут позволить себе такую роскошь?..
Гедита проворно вытерла руки о край хитона, осторожно дотронулась до розового мрамора. Камень был нежным и гладким, как кожа ребенка. Подняла на мужа недоуменные глаза:
— Откуда это?
— Из самого Рима!
— Тебе дал его на время кто-то из твоих римских друзей? Надолго? Хорошо, если на весь завтрашний день, чтобы дети смогли вдоволь налюбоваться им!..
Загадочно усмехаясь, Эвбулид поставил канделябр на столик, закрепил на подставках-лепестках три бронзовых светильника, залил их маслом и поднес поочередно к каждому раскаленный уголек.
Весело затрещали фитили. Яркие язычки пламени наполнили комнату непривычно ярким светом.
— Как красиво… — прошептала Гедита.
— Еще бы! — важно заметил Эвбулид. — Ведь я купил этот канделябр как символ нашего будущего богатства. И, зная твой несносный характер, как доказательство того, что я не лгу!
— Так он — наш?!
— Так же, как и этот твой заплатанный хитон!
— И, значит, мельница с целой горой денег…
— Мельница и двенадцать мин!1
— … правда?!
Всю ночь Эвбулид не спал, обсуждая с женой, как счастливо они заживут, когда мельница начнет приносить им доход. Это уже не остатки от наследства умерших родителей и не жалкие пособия государства, которые едва позволяли сводить концы с концами!
Эвбулид быстро успокоил Гедиту, что долг — дело обычное, многие афиняне теперь прибегают к его помощи, чтобы вырваться из нищеты, и она мечтательно шептала:
— Первым делом соберем приданое для Филы! Девочке скоро одиннадцать лет, еще год-другой, и пора будет замуж.
— Выдадим ее за богатого афинянина!
— Богатого и красивого, а еще — умного: пусть будет счастлива!
— Диоклу справим новую одежду. Стыдно смотреть на него: парню тринадцатый год, а он ходит в лохмотьях!
— Клейсе — красивую куклу…
— Тебе — дорогой отрез на хитон и рабыню по хозяйству!
— А твой римский друг не обманет? — вдруг испугалась Гедита. — Не передумает?
— Квинт? Никогда! Это ведь бывший римский центурион, а они умеют держать слово! — засмеялся Эвбулид и торопливо зашептал: — Он уже дал мне сегодня сто драхм. И дал бы еще, да больше у него при себе не оказалось. Но он пообещал, что остальные через полмесяца принесет его раб!
— Как это было бы хорошо…
Наутро Гедита первым делом поспешила к жене соседа Демофонта поделиться радостью. Но та неожиданно огорчила ее.
Целый час она рассказывала о жертвах ловких ростовщиков, окончательно разорившихся или даже проданных в рабство, обещала подробно разузнать все о мельнице и о римлянине и так напугала Гедиту, что теперь та смотрела на монеты с нескрываемым ужасом.
Несколько раз она порывалась остановить мужа и просить вернуть эти деньги, пока не поздно. Но унылый в последнее время голос Эвбулида был таким ликующим, а всегда озабоченное лицо его излучало столько радости, что готовые уже сорваться слова замирали на языке.
И Гедита, чтобы удержать слезы, только крепче прижимала к губам край хитона.
…— Сто шестьдесят три, сто шестьдесят четыре, — словно почувствовав ее состояние, улыбнулся жене Эвбулид. Подмигнул сыну: — Сто шестьдесят пять!
Диокл, худой и юркий, как все дети Афин в его возрасте, мигнул в ответ сразу обоими глазами и снова впился в серебро восторженным взглядом.
Фила зевнула в кулачок и украдкой оглянулась на дверь гинекея, где ее ждала давно уже остывшая постель.
Пятилетняя Клейса, укутанная в обрез старого плаща-гиматия, наклонилась к глиняной кукле и стала тихонько напевать, баюкая ее.
— Диокл, не ослепни! — посмеивался подмечавший все вокруг Эвбулид. — Фила, так ты все свое приданое проспишь! Армен, а ты что — тетрадрахму решил проглотить?
Высохший, болезненный раб закрыл рот и горестно усмехнулся:
— Зачем мне теперь серебро? Впору уже обол Харона за щеку, да только нам, рабам, не положено…
Он закашлялся, схватившись рукой за грудь, и так надсадно и долго хэкал горлом, что Эвбулиду самому захотелось прокашляться за него. Он с жалостью покосился на своего единственного раба и сказал:
— Что закон жалеет для вас даже медный обол — это так. Но здесь все свои. Придумаем что-нибудь, когда Аид3 позовет тебя в свое печальное царство.
— Как будет угодно господину… — благодарно взглянул на Эвбулида Армен. — Лишь бы у него потом не было неприятностей. Я уже и на могильную плиту накопил, господину останется лишь заказать в скульптурной мастерской надпись, какую он сочтет справедливой…
— Это будет длинная и красивая надпись! — пообещал Эвбулид. — Как тебе нравится, скажем, такая: «Здесь отдыхает от земной жизни самый преданный и покладистый раб Афин — Армен, двенадцать лет верой и правдой прослуживший в доме Эвбулида. Кто бы ты ни был, прохожий, — свободный или раб, как и я, — прощай!»
— Нет! — всхлипнул Армен и замотал головой. — У господина будут неприятности, что он похоронил раба на кладбище, вместо того, чтобы бросить на свалку за городом. Пусть господин оставит одно только слово: «Прощай».
Он задумался, но монеты, мелькавшие в руках Эвбулида, отвлекли его от печальных мыслей.
Подбородок Армена опять отвис, обнажая беззубый, с острыми осколками корней рот.
И морщинистое лицо раба выразило крайнюю степень изумления: откуда вдруг такое богатство в доме, где еще вчера за счастье почиталось иметь лишний обол?..
- Тот самый центурион
— Сто восемьдесят…
Мягкие, холеные пальцы Эвбулида потянулись к теплу светильника и, подрагивая, замерли над ним.
Холодна зима в третьем году 161-й Олимпиады, и хотя, как обычно, не принесла она в Аттику ни снегов, ни мороза, — этот предрассветный ветер с моря, эти дожди и промозглые туманы сейчас кажутся особенно невыносимыми. Хвала богам, как стала с облегчением говорить Гедита, что наступил антестерион! И вот что особенно приятно было Эвбулиду: именно в этот месяц возрождения природы его семья начинала новую жизнь. Это ли не доброе предзнаменование самих богов?..
Довольная улыбка раздвинула его добродушные губы.
Снова и снова переживал он тот счастливый миг, когда перед зданием суда вдруг заметил лицо, поразившее его знакомыми чертами. Высокий стройный человек в римской тоге с жестокой усмешкой на тонких губах что-то сердито выговаривал склонившемуся перед ним афинянину.
Где-то уже встречал Эвбулид этот презрительный взгляд, а еще суховатые щеки с острыми скулами, тонкий, с горбинкой, нос, чуть навыкате глаза.
Но где? Когда?..
Римлянин неожиданно оттолкнул рухнувшего к его ногам афинянина, замахнулся…
И Эвбулид вспомнил: ночной бой у Карфагена, осажденного римской консульской армией и их вспомогательным отрядом…
Жестокая схватка на стене, куда привел отчаянных смельчаков бесстрашный Тиберий Грахх…
Занесенный над головой римского центуриона длинный меч пуна…
И — страшный удар его, Эвбулида, македонской махайрой по несущей смерть союзнику руке…
Сомнений не оставалось — это был тот самый центурион.
— Квинт! — радостно закричал Эвбулид, бросаясь к нему. — Пропорций!!
Римлянин недоуменно повел головой.
Остановил удивленный взгляд на Эвбулиде.
Брови его узнавающе дрогнули:
— Эв…булид?!
Потом они сидели за кувшином вина в харчевне, куда Эвбулид затащил старого боевого друга.
Квинт Пропорций, подобрев от второй кружки вина, стал упрекать его за то, что тот живет в неподобающей славному прошлому нищете.
— Что я могу поделать? — разводил руками Эвбулид. — Хотел взять в долг, чтобы обзавестись прибыльным делом, но никто не дал даже двух мин! Кто может поручиться, что я не только выплачу проценты, но и верну сам долг? И потом, Квинт, у кого занять? Теперь в обнищавших Афинах таких, как я, — каждый второй! Есть еще, правда, твои земляки, римские ростовщики, но мы, афиняне, гм-м… боимся их!
— Боитесь? — стукнул кулаком по столу Квинт. — Скажи прямо, что ненавидите нас!
— Но, Квинт, ты должен понять моих земляков! — примирительно заметил Эвбулид. — За что грекам любить вас? Тебя я не имею в виду — ты мой друг, и мне хорошо известны твоя честность и мужество. Но скажи: зачем вашему Риму — наша Греция? Воевали бы и дальше с варварами, а мы помогали вам, как под Карфагеном или в Сирии. Так нет — зачем-то вам понадобилось разрушать прекрасный Коринф, играть на бесценные сокровища его храмов в кости! Ведь вы уже захватили всю Грецию, спасибо, хоть для Афин сделали исключение…
— Я воин! — багровея, уставился на него тяжелым взглядом Пропорций. — Что приказали, то и сделал. Приказал консул Сципион Эмилиан сровнять с землей Карфаген — сровнял. Повелел сенат разрушить Коринф и продать его жителей в рабство — разрушил и продал. Ну, а ценности храмов… подумаешь, ценности! Консул Муммий, отправляя наш корабль с ними в Италию, прямо приказал: «Если с этими картинами, статуями и расписными вазами что-нибудь случится, если они разобьются или утонут, то вы должны будете изготовить новые, причем точно такие же!» И если бы так случилось, если б Нептун послал бурю, или Марс — вражеские корабли, то изготовили бы! Приказ консула — высший приказ для римского воина!
— Квинт, ты говоришь, сам не зная что! — воскликнул ошеломленный Эвбулид. — Разве можно изготовить вторую Афродиту Праксителя или «Медею» Тимомаха?! И потом, выходит, если тебе прикажут идти на Афины…
— Я воин! — вместо ответа повторил Квинт. — И если сенат решит взять Афины и продать в рабство твоих Просителей и Тимомахов — возьму и продам. Или прикажет консул убить тебя, и… — он красноречиво провел ребром ладони по горлу и вдруг расхохотался: — Ну ладно, ишь, как побледнел! К тебе это не относится. Ведь ты однажды спас мне жизнь! А я умею платить добром за добро. Твое счастье, что ты встретил меня! Видел сегодня около меня грека? Это мой должник. Я через суд отобрал у него мельницу. С этой минуты она — твоя!
— Квинт!.. — весь неприятный разговор мигом вылетел из головы Эвбулида. Он обхватил римлянина за плечи, заглянул ему в лицо: — Это правда? Ты… не шутишь?!
— Разве я похож на человека, который любит шутить?
— Но тот несчастный… — замялся Эвбулид. — Что теперь будет с ним?
— А это уже его дело! — нахмурился Квинт. — И вообще — он или ты спас мне жизнь под Карфагеном? Почему я должен заботиться о нем? Ты говоришь, что тебе никто не хочет дать в долг? Я дам!
Квинт небрежно бросил на стол тяжелый кошель. Развязал его, пересчитал монеты:
— Здесь сто драхм, ровно одна мина. И мой раб принесет тебе еще десять, даже — одиннадцать мин!
— Квинт, так много…
— Ровно столько, сколько нужно для начала выгодного дела. Суди сам: чтобы вертеть каменные жернова на мельнице, тебе понадобятся ослы или мулы. Но у вас, в Афинах, они дорого стоят. И потом, как сообщил мне брат Луций, этой весной ожидаются высокие цены на корма. Поэтому купишь на эти деньги пару подходящих рабов. Это обойдется дешевле. Ну и себя приведешь в порядок!
— Квинт, ты спасаешь меня! — вскричал Эвбулид.
— Тогда мы квиты, и моя совесть, точнее, честь, ибо это самое главное, что только должно быть в жизни для уважающего себя римлянина, отныне спокойна! — важно кивнул Пропорций и деловым тоном посоветовал: — Дело веди, как следует, чтобы не получилось, как с этим разорившимся греком. Не хватало еще мне судиться со своим боевым товарищем! А какими будут проценты с мельницы и двенадцати мин, я подумаю…
— Конечно, дружище! — кивал ошалевший от счастья Эвбулид. — В первый же нумений я куплю рабов и тем же вечером с нетерпением буду ждать тебя на званый ужин!..
- Римский триумф
И вот этот нумений пришел…
…— Сто восемьдесят один, сто восемьдесят два, — возобновил счет Эвбулид, стараясь отогнать навязчивую мысль, что он мог не встретиться с Квинтом.
Мало ли: суд назначил бы тяжбу Пропорция с должником на другой час или он сам начал бы свой день с посещения гимнасия или цирюльни, а не здания суда…
— Да… — зябко поежился Эвбулид. — Если бы я не увидел тогда Квинта…
— Не слишком ли ты доверяешься этому римлянину? — осторожно спросила Гедита. — Эти римляне так жестоки, словно у них нет сердца! Причем, я слышала, все до единого! Почему они такие, а, Эвбулид? — с болью в глазах посмотрела она на мужа.
— Мой друг Полибий говорит, что сила Рима – в умении повиноваться и умении повелевать. А разве можно повелевать не будучи, как ты сказала, «жестоким»? — подумав, пожал тот плечами и быстро добавил: — Но Квинт не такой!
— Может быть. Но соседи говорят, что его мельница готова вот-вот развалиться.
— Молчи, женщина! — скорее по древней традиции, чем со зла одернул жену Эвбулид. — Ты еще будешь вспоминать его имя в своих молитвах и обетах!
— Да я хоть сейчас дам обет молчать целый месяц, лишь бы этот Квинт сегодня покинул Афины и забрал у нас все, что дал! Ведь на этой мельнице всего один раб… И к тому же совсем слепой!
— Да, он слеп, — согласился Эвбулид. — Но дело свое знает лучше всех зрячих мельников Афин, вместе взятых!
Он вспомнил свое первое посещение мельницы, тягостное чувство при виде ее покосившихся стен и уверенные слова Квинта:
«При хорошем старании на этом месте через пять лет можно выстроить целый дворец из мрамора!»
Эвбулид привлек к себе Гедиту и успокаивающе сказал:
— Поверь, этому старому мельнику нужно двух, самое большое — трех хороших рабов в подмогу. И тогда мельница будет приносить огромный доход! Нам хватит денег для того, чтобы расплатиться с Квинтом и самим жить в достатке!
— А как это — в достатке, отец? — воскликнул Диокл.
Эвбулид мечтательно прищурился:
— А чтобы не ворочаться по ночам от мысли, что твоей матери придется наниматься на рабскую работу или идти в кормилицы, как это сделала жена нашего соседа Демофонта. Что тебе надо становиться позолотчиком шлемов или резчиком гемм, потому что в доме кончились деньги и неоткуда их взять. Нет, сын! Уж лучше самому носить позолоченный шлем и видеть такую гемму готовой — в перстне у себя на пальце! Словом, жить надо для того — чтобы жить! И жить — достойно!
— Можно подумать, ты только что вернулся с философского спора у Пестрой стои!.. — проворчала Гедита, прижимая к себе уснувшую, вслед за своей куклой, Клейсу.
— Нет, так я думал всегда! Этот главный вопрос, касающийся смысла жизни, мною решен раз и навсегда. И никто, ничто на свете не заставит меня изменить этого мнения! А теперь — и подавно! Верно, Диокл?
— А… как же совесть? — покосившись на Гедиту, уточнил тот.
— Что? — не понял Эвбулид.
— Совесть! — обвел руками неопределенный круг Диокл и пояснил: — Мама говорит, что самое главное в жизни — жить по совести!
— Это само собой разумеется! — важно кивнул Эвбулид и нравоучительно поднял указательный палец. — Добродетель, как говорит другой мой друг, философ Демоген, торжествует и на земле, и даже после жизни. Все злодеи обречены на вечные мучения в мрачном царстве Аида!
— А все добрые будут там жить в достатке и счастье?
— Н-нет… — слегка запнулся Эвбулид. — Они тоже обречены на вечные страдания, но… не так, как злодеи! — тут же добавил он.
— У-у! Разве это справедливо?
— Ничего не поделаешь, так определили для нас, смертных, сами боги!
— Ну, нет! Тогда я уж лучше хорошо поживу в этой жизни! Я сам буду носить позолоченный шлем и золотой перстень с самой красивой геммой! — закричал Диокл, не сводя с серебра загоревшихся глаз.
— И это будет правильно, ведь ты — свободнорожденный! — торопливо кивнул Эвбулид, обрадованный сменой темы, неразрешимой даже для лучших умов Эллады. Иное дело — разговор о том, как следует жить. Он с детства привык, как и все афиняне, с презрением смотреть на любой труд. И, проводя все дни в развлечениях и степенных беседах, был уверен, что труд — это удел рабов, а его долг — развивать свой ум и поддерживать в бодрости тело, чтобы быть достойным гражданином Афин…
— Двести пятьдесят тетрадрахм, или десять мин! — наконец, провозгласил он, бережно похлопал кошель по вздувшемуся боку и высыпал оставшиеся в ларце монеты прямо на стол: — А эти полторы мины нам на безбедную жизнь и на то, чтобы достойно угостить сегодня ужином Квинта Пропорция, да хранит его Геркулес!
— Геракл! — укоризненно поправила мужа Гедита. — С тех пор, как в Афинах появился этот Пропорций, ты даже наших богов стал называть по-римски, и они отняли у меня покой. Эвбулид, прошу тебя, одумайся! Открой глаза! Мельница, целая гора драхм — чем мы станем расплачиваться с ним? Говорят, он берет очень высокие проценты!
— Все теперь берут высокие проценты!
— Но не все грозят своим должникам подать в суд и продать за долги их мастерские, а самих их — в рабство!
— Пусть это заботит других! — махнул рукой Эвбулид, умалчивая о прежнем владельце мельницы. — И вообще, слушала бы ты поменьше кудахтанье соседок! Запомни: мы с Квинтом — друзья!
— Но раз друзья — почему тогда проценты?
— Уверен: это будут самые низкие проценты в Афинах!
— А помнишь Фемистокла? — голос Гедиты потеплел. — Вот это действительно был друг. Вспомни: ведь это его эранос спас нас от голодной смерти, а Филу — от тяжелой болезни! Как это несправедливо, что его изгнали из Афин лишь за то, что он хорошо отнесся к чужому рабу! Где он теперь? Жив ли?..
— Судьба изгнанника тяжела, — вздохнул Эвбулид, вспоминая яростного спорщика, а в сущности мягкого и доброго Фемистокла. — Многие из них попадают в рабство, лишившись поддержки родного города…
— Но для вас, афинян, это страшнее смерти! — ужаснулась Гедита. — Ведь вы совершенно ничего не умеете, не знаете ни одного ремесла! Вы изнежены, как дети!
— Ты, кажется, забыла, что я воевал? — распрямил плечи Эвбулид.
— Когда: двенадцать лет назад? А с тех пор, вспомни: ты хоть раз оделся без помощи Армена? Или сделал что-нибудь своими руками?
— Я? Афинянин?!
— Ну да: подправил жаровню, заделал щели в двери, починил крышку сундука?
— Своими руками?!!
— А что? Не считает же зазорным Демофонт, такой же свободный афинянин, как и ты, заниматься ремеслом! Все очень хвалят шлемы, которые он золотит…
— О, боги, слышал бы сейчас эти слова Квинт!
Воспользовавшись спором родителей, Диокл изловчился и схватил лежавшую на краю столика монету. Заметившему это Армену он жестом объяснил, что бывает с чересчур наблюдательными рабами. А распахнувшей спросонья глаза Клейсе показал остроклювую сову на монете и угрожающе промычал:
— У-уу!
Девочка заплакала. Гедита прижала ее к себе и снова принялась осыпать мужа упреками:
— Квинт, Квинт… Ты прямо помешался на нем и на всем римском! Скажи, зачем ты купил этот мраморный канделябр? Из-за него соседи прозвали тебя филоромеем! Только богатые и беспечные римляне могли придумать такое расточительство! Мало того, что он дорого стоит, так на нем еще и три светильника — разве на них напасешься масла?
— А тебе не надоел наш старый, глиняный, в котором вместо масла — трескучая пакля? От его жалких благовоний вечно свербит в носу! — не на шутку вспылил Эвбулид. — Все стены от копоти чернее моря в безлунную ночь. Мне будет стыдно сегодня перед Квинтом, что мы живем в такой нищете! И вообще, что ты, женщина, можешь понимать в деловых вопросах и настоящей мужской дружбе? Занимайся лучше своей прялкой, а то у тебя заболит голова!
— А что такое настоящая дружба, отец? — сжимая в кулаке монету, спросил Диокл.
Эвбулид потрепал его за вихры и, прищурясь, вздохнул:
— Это, сын, военные походы! Короткие ночи у костров, когда ты делишься с другом своим плащом. Это страшный бой, когда ты спасаешь его от неминуемой гибели. Это благодарность самого консула Сципиона Эмилиана, который дает тебе, чужестранцу, право пройти в его триумфе по вечным улицам Рима…
Эвбулид умолчал, что пьяный Квинт, заблудившись, лишь раз ночевал в стане греческого отряда, отобрав у него в холодную ночь плащ, а все его участие в триумфе заключалось в том, что он нес перед римскими когортами одну из многочисленных корзин с награбленным у пунов серебром.— Да, я до сих пор помню тот день, — важно сказал он, путая мечту с явью. — Эх, еще бы хоть раз в жизни пройти вместе с Квинтом в римском триумфе! Ио (ура), ио, триумф!— подражая акценту римских торговцев, затянул он слышанную в Риме песню, но его прервала звонкая затрещина, которой Гедита наградила потянувшегося за новой монетой Диокла.
— Твой сын вконец уже распустился! — упрекнула она, запуская руку в складки одежды Диокла и вытаскивая пригоршню альчиков для игры в бабки. — Гляди, чем он занимается вместо учебы! У него на уме одни только эти астрагалы да проклятые игры в пиратов да орлянку! Прикажи ему ответить любой урок — и не услышишь ни слова. Зато спроси что-нибудь о море и кораблях, он расскажет тебе все!
— А ну-ка, Диокл? – потребовал Эвбулид. – Что, к примеру, представляет из себя наша эллинская триера?
Диокл охотно кивнул и, ни секунды не задумываясь, выпалил:
— Триера — это корабль, на котором три ряда весел! На верхней скамье сидят франиты. На средней зигиты. На нижней — фаламиты!
— Молодец! — похвалил Эвбулид и с недоумением взглянул на жену: — И что в этом плохого? Может, он будет у нас моряком! Нет – капитаном, которым мы с тобой еще будем гордиться!
— Да какой из него капитан? – простонала Гедита. – Скорее, морской разбойник! Ведь он, уже сейчас, с закрытыми глазами покажет тебе место, где живут беглые рабы и носильщики. Их вертеп стал для него вторым домом! Да отвернет от меня свой светлый лик Паллада, если он толком знает хотя бы алфавит!
— Диокл, ты огорчаешь меня! — недовольно протянул Эвбулид. — А еще хочешь носить позолоченный шлем! Я, конечно, не в состоянии пока, как некоторые, покупать тебе двадцать четыре маленьких раба, имена которых начинаются на все буквы алфавита!.. Но если сегодня к вечеру ты не выучишь и не расскажешь нам с Квинтом за ужином урок, скажем… — на глаза ему попался канделябр, — о Гелиосе, или лучше — о его непослушном и плохо учившемся сыне Фаэтоне, то…
— Выучу, отец! — закричал Диокл и умоляюще заглянул Эвбулиду в глаза. — Только и ты мне потом расскажешь про этот самый тр… триумф, ладно?
— Ладно…
— Честно?!
— Слово воина! — приосанившись, кивнул Эвбулид и с уважением покачал головой, глядя на монеты:
— Люблю серебро! Даже больше, чем золото…
— А из чего его делают? – тоже невольно залюбовавшись большими блестящими кружочками поинтересовалась Гедита.
— Как это из чего? Из руды! Которую добывают рабы в Лавреонских рудниках, – ответил Эвбулид.
— Но ведь это же, наверное, так трудно – день и ночь долбить под землей камень!
— Жа-алко! — плаксиво протянула Клейса.
— Кого? — не понял Диокл.
— Рабов…
— Тоже мне, нашла кого жалеть!
— Правильно, сын! – одобрительно кивнул просиявшему от похвалы Диоклу Эвбулид и, пренебрежительно махнув рукой, строго напомнил жене с младшей дочкой. — На то они и рабы! Да и какая нам, собственно, разница, где да как его производят? Главное что это блестящее, звенящее, которое так и тянет попробовать на зуб, серебро есть на свете, и оно теперь – наше!
- Вечный вопрос
Эвбулид принялся горстями собирать со стола тетрадрахмы и подбрасывать, наслаждаясь их приятною тяжестью, на ладони, прислушиваясь к звонким щелчкам, которые те издавали, ударяясь друг о дружку..
— Эвбулид, — шепнула ему жена. – Ты ведешь себя, точно ребенок!
Вздохнув, Эвбулид нехотя начал возвращать монеты в ларец.
Но такое внимание родителей к серебру привлекло детей.
— А почему они разные? – показывая на монеты спросила Клейса.
Эвбулид, радуясь поводу еще хоть немного полюбоваться на свое богатство, охотно ответил:
— Вот эта, — взял он крупную тонкую монету. – Тетрадрахма не так давно введенного, нового стиля. — А вот те, — он показал на целую горку монет поменьше, но зато очень толстых. – Старого!
— А мне так они все одинаковы, — удивилась Фила. – Какая разница? И тут и там сова и Афина!
— Эх, ты! – презрительно поглядел на нее Диокл. – Да на них же даже шлемы разные! На старых Афина в коринфском, в котором наши воины побеждали персов, а на новых – в аттическом!
— Верно, сын! — кивнул Эвбулид. – Ты, оказывается, неплохо знаешь нашу историю!
— Военную! – не преминула уточнил Гедита.
Она снова стала жаловаться на сына.
Но тут, к счастью для мальчика, уязвленная братом Фила, с недоверчивой усмешкой поинтересовалась:
— А почему это старых так много. А новая только одна?
— Ну… — на мгновение задумался Эвбулид. – Наверное, потому что все эти старые из клада!
— Вот повезло кому-то! – завистливо вздохнул Диокл. – И почему это не я нашел их?
Эвбулид, словно впервые видя, взглянул на него и укоризненно покачал головой:
— Запомни, не заработанные честным трудом деньги никогда не приносят счастья. Так говорил мне мой отец. И теперь, к сожалению, с некоторым опозданием, учу теперь тебя – я!
На лице Диокла было написано искреннее изумление и полное несогласие с тем, что сказал отец: ведь весь его, пусть небольшой, но, в основном из вертепа, жизненный опыт говорил совершенно о противоположном. Однако, он не рискнул спорить. Больше того, поспешил поскорее перевести тему разговора в более безопасную, как говорили знакомые ему матросы и даже – тс-сс! — пираты, гавань.
— И правда, старые! – поддерживая отца, льстиво показывал он глазами на толстые монеты: — Им, наверное, тысяча лет!
Сказал и испуганно осекся: как бы отец не заставил теперь его посчитать до тысячи. Тогда как ему дальше пятидесяти, как ни ломал о плечи розги учитель, счет закрыт…
Он и цифру тысяча знал только лишь потому, что пираты, напившись, часто горланили:
Тысячу амфор вина я выпил
И тысячу обошел морей!
Но, к новому его облегчению, Эвбулиду было не до того, чтобы проверять знания сына в арифметике.
— Ну, тысяча не тысяча, но лет сто-двести, а то и все триста, пожалуй, будет, — возразил он и, припомнив, уже твердо добавил: — Да, именно триста! Видите, все они кривые, косые, будто бы наспех сделанные! До этого мастера старались изготавливать ровный кружок, умещать на нем все, очень красиво и старательно вырезанное изображение. Еще бы – ведь наши монеты издавна, как никакие другие, славятся во всем мире, и от их вида во многом зависит авторитет Афин! И потом, это было время стратега Перикла, великого скульптора Фидия, философа Сократа. А затем началась война…
— Кого? С кем? — загораясь глазами, порывисто подался вперед, начавший было уже скучать, Диокл.
— Между Афинами и Спартой! – так недовольно — мол, это ты и сам должен знать! — покосился на него отец, что у Диокла, несмотря на отчаянное любопытство, пропала всякое желание спрашивать, а кто победил в той войне?
Эвбулид с горестным видом перебрал тетрадрахмы и продолжил:
— Война – это самое страшное, что только может быть на белом свете… Афинам некогда уже было делать аккуратные и красивые монеты. Срочно требовались деньги на новые корабли для флота, плату союзникам и наемникам… На изготовление новых щитов и мечей, доспехов… Вот и чеканили кое-как!
— А откуда все эти удары? – показал на глубокие, словно раны, надрубы, Диокл. — Они что, тоже побывали в войне?!
— Ну что ты! Нет! Это следы проверки металла на качество. Так менялы делают, чтобы удостовериться, что внутри монеты тоже серебро. А то, чего недоброго, может быть и простой свинец!
— Это что же, наши Афины кого-то обманывали?! – ужаснулась Гедита.
— Ну, не всегда и не везде! – защищая родной город горячо ответил Эвбулид. – Иногда к этому наших архонтов понуждали чрезвычайные обстоятельства. Чтобы спасти город. Но чаще так поступали фальшивомонетчики. А вообще, — решил воспользовавшись подходящим случаем, дать нравственный урок детям, весомо сказал он: — Обманывать никого нельзя. Жить надо честно!
— А почему же тогда все всех обманывают? – не выдержал Диокл.
Гедита заметив, что муж даже не знает, как ответить на такой вопрос, торопливо прикрикнула:
— Не задавай глупых вопросов!
Что бы там ни было, а дети должны верить, что их родители знают все.
Желая отвлечь их внимание, она показала пальцем на слегка выпуклую тетрадрахму с профилем Диониса в венке из плюща и спросила:
— А эта, интересно, откуда? Судя по всему, ее сделали не в Аттике.
— Да, — взглянув на монету, согласился Эвбулид. – Она с очень и очень далекого отсюда острова!
— Разве люди живут так далеко от Афин?! – изумленно распахнула глаза Клейса.
— Еще как! — улыбнулся ей Эвбулид. – Ты даже не представляешь. Как огромен наш мир! И эта монета пришла сюда из… А впрочем, — остановил он себя, — Диокл, коли ты такой у нас умный, ну-ка возьми ее!
Диокл, решив, что это подарок ему за знания в области афинской истории и морского дела, с радостью схватил монету.
И съежился, услышав то, что сказал дальше отец:
— Да прочитай нам поскорее то, что на ней написано!
Мало того, что Диокл читал с трудом даже по свитку.
А тут еще, как назло, буквы, вокруг фигуры, державшего огромную пальцу, Геракла, были прыгающими, корявыми. И сделанными из маленьких выпуклых точек, которые кололи не только пальцы, но и глаза.
Но Диокл все же справился с задачей.
— Геракл спаситель Фасоса, — не столько читая, сколько догадываясь по смыслу, выдавил из себя он.
— Правильно! – подтвердил Эвбулид. – Именно так и называется этот остров на самом севере Эгейского моря!
— А от кого его спас Геракл? – заинтересовалась Клейса.
— Ну, наверное… Как бы тебе это точнее сказать… — замялся Эвбулид.
Гедита собралась сказать младшей дочери, чтобы та тоже не задавала глупых вопросов.
Но Эвбулид знаком остановил ее и, как всегда, важно ответил:
— Во время нашествия на фасоссцев воинственных скифов или других опасных соседей. То есть, от верной смерти!
— А потом? – не унималась Клейса.
— Что потом? – не понял Эвбулид.
— Они стали жить — вечно?
— Во глупая! – хмыкнул Диокл. – Да разве люди это боги? Кто ж из простых смертных живет вечно! Все умрут!
Клейса недоверчиво покосилась на брата:
— Как! Все-все?
— Ну да!
— И я тоже?!
— А ты что – особенная? – усмехнулся Диокл.
— Но я не хочу! Это… нечестно!
Клейса с надеждой взглянула на мать…
На отца…
И прошептала:
— А… что же тогда — потом?
— Надо было слушать, а не спать, когда отец это объяснял! – накинулся на девочку Диокл, который уже не мог дождаться окончания разговора, чтобы помчаться на берег моря, где находился вертеп.
Но Эвбулид, готовый не только повторяться, но и бесконечно говорить на эту тему, жестом остановил его.
— Трудно сказать… — неопределенно пожал он плечами. — Может, нас ждет аид, как, например, считает Демоген. А может, и вовсе ничего, в чем абсолютно убежден Квинт Пропорций!
— Как это ничего? – ужаснулась Клейса. – Я что, тогда больше ничего никогда не увижу и не услышу? Ни тебя, ни маму?! И даже думать уже не смогу?!
— Ну, может, будем надеяться на то, что нас ждет все-таки не забвение, а аид! – успокаивающе заметил Эвбулид.
— А там хорошо? – всхлипнула Клейса.
И, заметив, как родители озадаченно, не зная, что бы хорошего им придумать, переглянулись, с рыданиями побежала из комнаты в гинекей.
Фила, желая ее утешить, хотя и сама была расстроена услышанным до слез — вслед за ней.
— Ах, я глупец! Мягче, осторожнее мне бы надо! — провожая их жалеющими глазами, принялся укорять себя Эвбулид. — Этот вечный вопрос, на который не существует ответа, и взрослому человеку всю жизни не дает покоя, а уж ребенку, да когда тот впервые задумается над ним…
Тут он вдруг увидел, как осветились щели в дверях, и, обо всем забывая, ахнул:
— Армен, быстро лутериймне и гиматий! Гедита, где завтрак? Разве вы не видите — солнце встает: мне давно уже пора на агору!2 Эх, Сципиона Эмилиана на вас нет, вот бы кто быстро приучил вас к порядку! Интересно, где он сейчас и с кем там теперь воюет?..