На тихой пустынной улице к урне для мусора быстро подошла пожилая, хорошо одетая женщина и, открыв хозяйственную сумку, начала дрожащей рукой выхватывать из нее аккуратно завернутые в бумагу свертки, целлофановые мешочки с фруктами, запечатанные письма с надписанными адресами и все это яростно бросать в урну.
При этом она плакала и даже стонала, как от сильной боли.
Выбросив все, она захлопнула сумку и широко размахнулась, чтобы бросить туда же, но кто-то удержал ее руку.
Женщина удивленно повернула голову — перед ней стоял высокий старый мужчина с небольшой седой бородкой, в меховой ушанке и потертом пальто.
— Что с вами? — участливо спросил он.
— Я… я не могу больше так жить! — всхлипывая, ответила женщина. — Я стараюсь делать людям добро, а в ответ получаю одни обиды и укоризны. За что?!
— Вас кто-то сильно и незаслуженно оскорбил?
— Да! И не один человек, а несколько. И теперь я буду отвечать им тем же. Око за око!

Старик слушал и, нагнувшись, укладывал обратно в сумку выброшенные пакеты и письма.
— Мой муж умер, сын — в Арктике, средства у меня есть, и я многим помогаю. Обычно я одну неделю выполняю поручения своих опекаемых: покупаю лекарства, продукты, нужные вещи, кому что требуется, и складываю в эту сумку, — а следующую неделю разношу всё тем, кто дал мне поручение, и набираю новые. Кое-комуеще помогаю по хозяйству.
— Это замечательно, — сказал старик, отряхивая грязь с пачки писем. — А это вы, верно, именинницам поздравления писали, ведь скоро Татьянин день?
— Да, но больше этого делать не буду и ни к кому не пойду, и сумку выбросила. Можете ее себе взять.
— Но что же все-таки случилось?
— Не думайте, что мой отказ от помощи людям — стихийное действие, нет. Оно подготовлялось годами. Откладывалась горечь от полученных за любовь обид, и последние
из них были, быть может, не самыми горькими, но они переполнили чашу моего терпения, и… получился как бы взрыв.
Оба замолчали. Потом старик сказал:
— Меня зовут Алексей Степанович, а вас?
— Юлия Николаевна.
— Так вот, Юлия Николаевна, погода сегодня отличная, солнышко ласковое, давайте пройдемся с вами по этой тихой улице и побеседуем.
И они пошли… Юлия Николаевна — вздрагивая и зябко кутаясь в меховую шубку, а Алексей Степанович — с ее сумкой в руке.
Пройдя немного, он сказал:
— Разговор у нас с вами возник откровенный, и потому я позволю себе задать вопрос: вы в Бога веруете?

— Да, верю, что Бог есть, и Божия Матерь, и святые, но временами мне начинает казаться, что Им до людей нет никакого дела.
— Почему же это вам так думается?
— Было бы Им до нас дело, так не было бы на свете ни войн, ни рабов, ни тюрем, ни бездушных христиан,  которые ходят в церковь, соблюдают все посты, кувыркаются в тысячах поклонов, а в жизни еще хуже нас, грешных, на которых они смотрят с презрением, — одним духом выпалила Юлия Николаевна и вздрагивающей рукой расстегнула ворот шубки.
Алексей Степанович остановился, внимательно посмотрел на клокочущую гневом Юлию Николаевну, тихонько взял ее под руку и, осторожно ступая, видимо
больными ногами, спросил:
— Вы знаете, что Господом дана человеку свободная воля делать все, что он хочет?
Юлия Николаевна неопределенно кивнула головой.
— Дав людям свободную волю, Господь дал им и заповеди, то есть указание, как этой волей надо управлять.
Кто был основоположником войн? Каин. Господь не  учил его убивать, тот сделал это сам, значит, зло пришло в  мip  с человеком.
А в дальнейшем — кто начал угнетать человека?  Другой человек, только более жестокий и сильный, и  это он создал тюрьмы для тех, кто не захотел ему подчиняться.
А болезни? Кто их породил, как не сами же люди путем гибельных пороков? Эх, нет у меня образования, чтобы все  по-научному доказать вам!

— А кто вы по профессии? — с интересом спросила Юлия Николаевна.
— Дьякон, старый заштатный дьякон, успевший пройти только пять классов духовного училища, потому что грянула революция и училище в момент закрыли.
— А почему вы не учились дальше?
— Дальше надо было мать и старого деда кормить, потому что я один кормилец в семье остался.
— Ну, а когда ваши родные умерли, вы же могли пополнить свое образование.
— Мог, но женился, и захотел Богу служить, и пошел в дьяконы, так как голос имел исключительный, но потому, что придерживался в жизни тех взглядов, которые казались правильными мне, а не существующему строю, то для  вправления мозгов попал в лагерь. А дома оставил жену с двумя ребятами. Вернувшись, прожил с семьей только четыре года и снова для вразумления на строительство Беломорского канала попал. Дома бедность была такая, что ни обуться, ни одеться не во что. Жену все уговаривали: брось
ты своего дьякона, он тебя только, знай, ребятишками награждает, а сам из лагерей не вылазит. Но жена все вытерпела и меня не бросила.
— Она вас крепко любила, — вздохнула Юлия Николаевна.
— Когда я с Беломорканала  пришел, то решили мы в  другое село перебраться, там мне работу обещали, а ехать не на чем, коня без меня продали и деньги проели. И никто такому каторжному, как я, свою животину доверить не хотел. Хорошо, что еще телега сохранилась, и сам я был тогда здоровый. Вот посадил я на нее жену с грудным ребенком на руках, а она села, ноги раздвинула и между ними четверых ребятишек разместила, чтобы своим телом греть, потому что полуголые они, а на дворе — осень. Скарб, какой был, я тоже на телегу уложил, да сам вместо коня впрягся и… поехали, — переходя на хриплый шепот, закончил Алексей Степанович.
Юлия Николаевна закусила губу и опустила голову.
— Потом еще раз в лагере был, пять лет, как вернулся.  Теперь утром проснусь и первым долгом, еще глаза не открыл, а рукой женину голову на подушке ищу, чтобы увериться, что не во сне я дома, а наяву.
— Разве можно после этого верить в то, что Бог добрый?! — крикнула Юлия Николаевна и остановилась.
Алексей Степанович опустил голову, потом поднял на нее затуманенные слезами глаза и сильным голосом сказал:
— Добр и милосерден. Глубокие раны попустил мне Господь, а все перевязал руками слуг Своих, христиан, о которых вы так плохо отзываетесь.
А чему только Он меня и мою семью не научил, а сколько мы все семеро от Него чудес видели! Жизнь — это не школа, а целая академия, и Учитель в ней — Сам Господь, Который хочет, чтобы все мы спаслись. Человек же как овчиный тулуп, его если не трясти — моль заведется. А христиане есть всякие, есть такие, что только по названию христиане, а в душе хуже хужего.  Давайте не судить их, Господь им Судия, лучше о них хоть про себя перекреститься и попросить: вразуми их, Боже наш.
Знаете ли, что, пока мы живы, Господь для нас — милосердный Отец, а умрем — и Он же станет грозным Судией.
Господи, прости и спаси нас!
Не надо вам, Юлия Николаевна, со своими родными и друзьями судиться. Виноваты они — простите, а еще лучше — чем их вины считать, вспомните, в чем сами перед
ними виноваты.
Простите и меня, Христа ради, что я не в свое дело полез и, не имея права учить, взялся вас вразумлять, но уж такая у нас с вами сердечная встреча произошла и я вас от
души полюбил, ведь распрекрасный вы человек!
Юлия Николаевна стояла смущенная, с красными от слез глазами и распухшим носом и беспомощно смотрела на Алексея Степановича.
— И спасибо вам, что вы терпеливо слушали старого зека. А теперь возьмите вашу сумку и идите творить то доброе, что творили до этого дня, и еще больше творите, потому что милосердие безпредельно.
А я побреду домой, а то мать дьяконица уже давно, верно, ждет меня и беспокоится: не попал ли еще в какую историю ее непутевый дьякон.
Юлия Николаевна улыбнулась, взяла сумку, крепко пожала протянутую ей руку, на которой не хватало двух пальцев, и пошла к автобусной остановке. http://derzhavnaya.info/Knigi/izdat_nashego_xpama/L.S.%20Zaparina.%20Nepridumannye_rasskazy%20(3%20izd.).pdf