Монахиня Валентина (Недосекина)

22 марта сего 2017 года умерла наша мама. Урождённая Валентина Алексеевна Баранова, в замужестве Недосекина, в постриге монахиня Валентина. Жизнь её была чудной. Она отчётливо видела знаки Промысла Божия. Воспитав нас, шестерых своих детей, ныне трех жён священников, двух иереев и одного епископа, она неуклонно шла по жизни, руководствуясь чёткими принципами — страхом Божиим и верою в Его благой Промысл. Она искренне считала, что, потеряв эти главные ориентиры жизни, человек приходит к малоумию.Теперь, когда её уста умолкли, я посчитал важным поделиться с братьями и сестрами по вере одним назидательным случаем из ее жизни, хотя, безусловно, таковых, по милости Божией, в ее жизни было немало.

***

Это необычная история случилась в 1976 году. Она выходит из рамок повседневного, представляемого мира. Вообще это чудо, трудное для понимания, требует размышления и призывает к перемене жизни. Таких случаев «просто так» не бывает. Если у кого что-то подобное и случается, то оно, как правило, изменяет жизнь не только самого этого человека, но и тех, кто с этим соприкоснулся. Ответа на это чудо я не могу найти до сих пор. Может быть, это откроется потом, Бог знает, но то, что здесь есть какой-то громадный смысл, совершенно очевидно.

Всё началось весьма тривиально.

Покраснение покрыло всё лицо и шею и стало опускаться по левой руке к локтю.

У мамы над левой бровью возникло покраснение. Что-то красное и припухшее. День ото дня эта зона стала увеличиваться. Не было ни боли, ни зуда — просто красное пятно с припухлостью. Постепенно оно покрыло весь лоб и половину лица. Потом всё лицо и шею. Затем стало опускаться по левой руке к локтю.

С момента появления и до такого обширного разрастания прошло месяца полтора. Мама ходила к кожнику, к специалисту по аллергиям. Диагноз поставить никто не мог. Мы жили в Загорске, отец  служил в Гребнево. Всё лето мы проводили на приходе — там природа, пруд, воздух. Но на зиму возвращались в Загорск.

Маме становилось всё хуже и хуже. Припухлость начала увеличиваться и слегка кровоточить, как если бы кожу долго раздражали каким-нибудь суровым или ворсистым предметом, или же она претерпела химический ожог. Глаза постепенно сузились до щёлочек, лицо заплыло и покраснело.

Ездили в Москву на консультации к разным светилам. Диагноза поставить никто не мог. Один знакомый семьи, заведующий большим медицинским научно-исследовательским институтом, баптист по вероисповеданию, предложил остаться в институте для изучения заболевания, так как оно оказалось уникальным, наука пока с ним ещё не встречалась. «Правда, — сказал он, — когда я ещё учился в институте, мы проходили что-то в разделе тропических болезней, но всё же то, что я вижу здесь, лишь очень отдалённо напоминает те болезни».

Мой духовник, увидев маму в самом начале болезни, сразу сказал: «Ой-ой-ой, матушка, вам ведь на смерть “сделано”!» Велел молиться нам всем — отцу, детям, близким, подать в монастыри, храмы, чтобы везде поминали болящую Валентину.

Осенью мама стала чувствовать себя очень плохо. Уставала, часто садилась. Говорила, что душа её страдает, у неё угнетённое состояние.

Пришёл Новый год, грустный и безрадостный. Потом Рождество Христово. Лицо мамы стало неузнаваемым — всё распухшее, с кровоточащими трещинами, глаза как щёлочки, шея красная. Наступил Великий пост. Мама иногда говорила: «Как вы без меня будете жить?» Просила молитв о здравии. Молились все знакомые, молился духовник, молились отцы в Лавре, в Псково-Печерском монастыре, на приходах.

Глаза у мамы стали совсем заплывать. Теперь, чтобы ясно что-то разглядеть, она пальцами раскрывала себе глаза.

Отец неделями служил на приходе. Мы целыми днями пропадали на занятиях. Я учился в Абрамцево, в художественном училище, куда мне на электричке нужно было добираться всего 15 минут. Сестра со старшим братом также ездили на электричке в Москву.

Маме стало тяжело жить одной. Она попросилась к отцу. Поговорив с нами и поняв, что мы уже большие и не заморим младшую сестру голодом, она на Крестопоклонной уехала с отцом в Гребнево.

Гребнево

Наступила Страстная седмица, потом Пасха. Мы продолжали учиться. Мне до Гребнева ехать было дальше всех. Брат же иногда возвращался из Москвы не в Загорск, а на приход к отцу, чтобы, переночевав, утром опять уезжать в столицу. Подходила Антипасха.

На этих выходных брат в Загорск не приехал, а был на приходе у родителей. В понедельник вечером, он, вернувшись с учёбы, сказал мне, что мама просит меня приехать к ней завтра после занятий. Я, возможно, и не послушал бы, но в его поведении было что-то странное: он ходил молчаливый и сосредоточенный, перестал шутить, был какой-то весь в себе.

На следующий день после обеда я зашёл в родительский дом. Здесь ничего не изменилось. Только у мамы лицо немного «обвисло». Так бывает с кожей людей, которые очень быстро худеют. Глаза по-прежнему оставались щёлочками, но вся красная припухлость пожухла и висела под своим собственным весом. Вечер прошёл спокойно. Я рассказал об учёбе, о доме в Загорске. Утром позавтракал, мама покормила меня на дорогу. И когда я уже собрался уходить и стоял в дверях, мама как-то нерешительно ко мне обратилась:

— Подожди, Павел. Я должна тебе кое-то показать. Только ты не бойся. Вернись, сядь и успокойся.

Сказала она это таким сосредоточенным голосом, что меня взволновала. Я сразу понял, что на автобус бежать уже не придётся, разделся и сел.

Она отошла немного и стала закатывать до локтя сорочку на своей правой руке. То, что мне открылось, не поддаётся осмыслению. Меня как будто током ударило.

Из кровоточащих язв было чётко видно изображение Креста на Голгофе, а внизу под ним — два знака на непонятном языке

На внешней стороне руки, если её согнуть в локте, подняв при этом ладонь вверх, из тех же самых кровоточащих язв, которыми было покрыто её лицо, было чётко видно изображение Креста на Голгофе, а внизу под ним — два знака, написанных на непонятном языке. Я не мог произнести ни одного слова, молча сидел и таращился на увиденное…

Руки у мамы были полные. На изгибе локтя, на плоском участке кожи шириной около 16-18 сантиметров, одной линией толщиной c палец был нарисован крест: Голгофа в виде ступенек и из неё вырастающий крест, высотой чуть более 20 сантиметров.

Мама стала говорить ровным голосом:

— Не знаю, к чему этот знак: может, я скоро умру, а может, Господь помиловал меня. Явился этот крест в пасхальную ночь, когда отец ушёл на службу. Уже две недели я была совсем как слепая. Всё заплыло, глаза ничего не видели. Всё делала на ощупь — не будешь же всё время глаза пальцами разлеплять. Я помолилась, погоревала, что не могу теперь и в храм Божий пойти в такую ночь, и стала ложиться спать. Сняла платье, осталась в ночной рубашке с голыми руками и решила подойти к зеркалу открыть глаза, чтобы посмотреть, что со мной стало. Как только глаза открыла, то тут же и увидела этот крест на руке, которая была повёрнута к зеркалу. Сначала заплакала — думала: «Всё, отжила». Но потом успокоилась. Зачем-то ведь Господь показал мне этот знак. Теперь уже скоро неделя. Видишь: всё стало подсыхать да опадать. Господь милостив! Вы, мои дети, должны это видеть, чтобы делать выводы, чтобы не грешить. Я сначала боялась даже вам это показывать. Но потом, поговорив с отцом, мы решили, что вы должны об этом знать.

Для меня это было полным потрясением. Теперь я каждую неделю приезжал к родителям и наблюдал, как уходила припухлость. Мама показала этот крест и некоторым своим близким. Все недоумевали и как-то менялись в своей жизни. Недели через две она сказала отцу, что ей надо поехать в Москву к тому самому знакомому доктору, учёному-баптисту: «Пусть он увидит, — говорила мама, — это будет для него как проповедь Православия». И действительно, когда доктор увидел крест, он сказал:

— Не показывайте, пожалуйста, никому. Вас могут объявить сумасшедшей. Скажут: «Сама, фанатичка, кислотой прожгла». Ведь я-то видел, как это всё начиналось, а другие нет. Будем молиться друг за друга. Поразительно — ведь это изображение креста…

Отец перенёс изображение креста через кальку на бумагу. О фотоаппарате тогда почему-то никто не вспомнил, да и не были они ещё в таком употреблении. Не всякий мог возиться с плёнкой и бумагой.

В день Вознесения Господня кожа у мамы на лице обновилась. Это можно было увидеть и на том месте, где был крест. Теперь он выделялся более светлым оттенком, чем вся рука. С лица, шеи и рук припухлость совсем исчезла. А изображение креста из молодой кожи можно было различить до Троицы. После дня Пятидесятницы от маминой болезни не осталось никаких следов.

***

Лувенский католический университет (UCL)

Шли годы. Я закончил художественное училище, сходил в армию, отучился в семинарии, академии и университете, был рукоположен во иерея и отправлен служить в Бельгию, где, по послушанию священноначалия, мне было велено опять учиться — теперь уже в католическом Лувенском университете. Все мои сокурсники были либо священниками, либо монахами Латинской церкви. В числе прочего мы проходили целый цикл лекций, посвящённый стигматам, на котором я рассказал свою историю. Люди восприняли её по-разному: кто-то поверил, кто-то засомневался. Мне же было непонятно: «Ну, крест — ясно. А знаки-то эти зачем, что они значат? И что это за язык? И почему надо было исцелить маму и оставить два этих знака?»

Однажды, приехав в Россию в отпуск, я попросил маму дать мне ту бумагу с изображением креста. Сделав с нее фотокопию, я решил узнать, что это за знаки. Показывал их в Лувене профессорам, обращался в Институт ориенталистики. Мне посоветовали обратиться в отдел палеографии. Эта наука занимается изучением изменения написания букв в истории.

Однажды я обратился к одному монаху-бенедиктинцу, профессору древних семитских языков, который, отработав стаж, уходил на пенсию. Я показал ему изображение знаков, закрыв при этом крест.

— Что это? — спросил я. — Как бы вы могли это прочитать?

Увидев изображения, он с улыбкой взял меня за плечо и сказал:

— Брат Павел, как только я скажу тебе, что это значит, ты сразу всё поймешь. Просто это должно прозвучать на понятном тебе языке. Это две буквы староеврейского алфавита, как они писались в период до Первого храма. Впервые в таком начертании мы встречаем их в Ниневии в IX веке до Рождества Христова, через два столетия они входят во всеобщее употребление и встречаются в таком написании вплоть до Пришествия Христа. Ты ведь греческий учил?

— Да.

— Так вот, когда Апостол Иоанн Богослов на острове Патмос писал свой Апокалипсис (а он был еврей, и греческий для него был вторым языком), он две этих буквы староеврейского алфавита — первую Алеф и последнюю Тав — перевёл на греческий как «Альфа и Омега». Для нас, христиан, это, можно сказать, личная печать Бога:

«Я есть Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь» (Откр. 1:8).

***

После исцеления мама прожила ещё 41 год и отошла ко Господу на этой Крестопоклонной неделе.

http://www.pravoslavie.ru/102141.html